Чтобы эффективно орудовать в гостиницах и трактирах, приходилось заранее изучать все возможные укрытия, тупики пути отступления. Запоминать, сколько где ступенек, куда ведёт каждый поворот и в какую сторону открывается каждая дверь. А ещё заранее продумать свою роль до мелочей, так, чтобы самому себе верить. Так было обычно, но на сей раз даже измышлять ничего не пришлось, добыча, можно сказать, сама плыла в руки, и только полный неумеха теперь упустил бы её. И неважно, что объект выглядит так, что на его фоне уличные беспринципные головорезы прихожанами воскресной школы покажутся. Кто не рискует – тот вечно остаётся в неудачниках, пробавляющихся подаяниями и унижениями.
Не то чтобы Ричард воровал всегда. И не то, чтобы ему так уж это нравилось. У него, в конце-то концов, было с полсотни других способов если не зарабатывания денег, то, по крайней мере, выживания. Но его внимание привлекли странные, даже отчасти устрашающие украшения на плечах мужчины – хотелось бы, впрочем, знать, какое у этих штук предназначение, а оно наверняка было, потому что господин не выглядел человеком, который станет носить что-то просто для произведения пущего внешнего эффекта. Скажем так, захотелось испытать себя. Есть такие дураки, которые позволяют взять себя на слабо… Но, когда играешь в эту игру сам с собой, сие можно расценить раза в два печальнее. Потому что иногда, разумно ограничивая свои желания, начинаешь ощущать себя трусом. И ведь вроде бы не ребёнок уже, потакать подобным глупостям, двадцать лет почти что бестолочи всё-таки. Ан нет же. Ричард слишком хорошо себя в данном вопросе знал. Придётся делать.
Конечно, подработку в трактире придётся бросить. Но вот уж о чём Ричард жалеть не будет, так это о мытье посуды и полов. Не то чтобы это внушало ему отвращение, он относился к тем людям, которые при необходимости могли и не таким заниматься, но бывают вещи и поинтереснее. А он не создан для того, чтобы слишком надолго задерживаться в одних и тех же местах.
И вот, он уже, очень медленно, продвигая буквально по миллиметру, отворив дверь, крадётся по комнате загадочного постояльца. В ночи. Бесшумно… Но, ах, если бы! Предательски скрипнула половица, болью отдаваясь в висках, а ещё в зубах – никак, они уже предчувствовали, что им скоро придётся расставаться с насиженными своими гнёздами, - и заставляя сердце то ли совершить мёртвую петлю, то ли просто в петлю скрутиться. Ричард замер на том месте, где застигло его это бедствие, не позволяя дрогнуть ни одному мускулу лица, как будто пытаясь чудом удержать свою безвозвратно упущенную незаметность.
«Вот Вам и занавес, сэр Ричард… Как, понравилась пьеса?» - обречённо подумал парень. Подумал так, потому что мужчина изначально произвёл на него впечатление личности, способной убить на месте, а потом спросить кто таков – уже у трупа, который не ответит, а, значит, и тратить слова не стоит, так что, скорее всего, просто хмыкнет, перешагнёт и отправится по своим делам… Впрочем, несмотря на то, что быть битым, равно как и вовсе расстаться с жизнью своей непутёвой, Ричард не боялся, внутри него мгновенно расправилась тугая пружина упрямства. Пусть теперь этот мужчина делает с ним что хочет, бояться он не станет, и просить ни прощения, ни пощады – тоже. Ещё чего.

Отредактировано Richard Blackwell (10.04.2013 21:00:47)

Вероятно, подсознательно Ричард именно того, что произошло, на самом деле и хотел. Быть пойманным. Причём именно кем-то вроде этого мужчины. Острота эмоций, сопряжённых с этим, напоминала ему о том, что он ещё живой, существует, на него обращают внимание и даже злятся, кто бы мог подумать! Он – не пустое место, сквозь которое скользят взглядом и стараются игнорировать вышестоящие, более успешные, те, кто считает себя вправе отвернуться от тех из ближних своих, кого стечение обстоятельств отправило вниз, пусть даже, как в случае Ричарда, и не на самое дно, хотя и близко к тому. Он пытался бороться, как умел, с ханжами и снобами вроде своих отца и матери, равно как и так называемого высшего общества, к которому те принадлежали и в котором люди варятся в собственном соку, и, не замечая этого, перемывают грязное бельё окружающих, злословя – их языки источают тонкий, вкрадчивый яд! – у тех за спиной. Теперь он противопоставляет себя тем, кто, как фарисей из притчи в храме Господнем, благодаривший Бога за то, что Тот не сделал его таким, как стоящий в том же храме мытарь, внутренне испытывает облегчение и воссылает хвалы Всевышнему за то, что они якобы лучше и чище окружающих грешников. Ричард до сих пор почти никогда не видел по-настоящему искренних с другими и с самими собой людей. И то те немногие были детьми. Взрослых – никогда. Они могли быть хорошими, доброжелательными, но жить рядом с такими длительное время юноша бы не смог, это для него было всё равно что для птицы – отрезанные крылья, заклеенный клюв и клетка вокруг. И он не видел в них счастье. В лучшем случае – довольство. В худшем – тысячи узлов самообмана. Пустоты в душах, которые те пытались восполнить внешними признаками благополучия. Ну, а в состоянии бешенства все люди как правило становились собой. Открывали всё хорошее и дурное, что в них заключалось. Открывали себя самих. Завораживающее зрелище. Воистину.
Библия всегда учила читателей смирению. Она учила подставлять другую щёку и прощать врагов своих. Ричарду все эти догматы казались не приспособленными для существования в реальности. Надуманными. Вымышленными. Как сказки. Да даже в сказках для него правды было больше, потому что в сказки ему зачастую хотелось верить. Он открыто говорил, что так воспитываются безгласные, безвольные овцы, тупое стадо, которое легко вести единственному пастуху, то есть – тому, кто окажется достаточно сообразительным для того, чтобы не стать частью паствы, а взять палку и окриками указывать направление. За такие мысли Ричард бывал многократно наказан. Мать плакала, отец сухо поджимал губы, и взгляд его делался жёстким, колючим и снисходительно-брезгливым, а духовный наставник называл его пропащей душой и настаивал, чтобы и мальчик, и все его родные молились о том, чтобы наставить его на путь истинный. "Вот-вот, путь истинный - интересно, кто же сказал, что он истин? Кто вернулся с того света и сказал, что там вообще что-то есть?" – упрямо выкрикивал он, и Эдвард Блэквелл, мужчина, а-приори не привыкший видеть себе даже малейший отпор, буквально волоком тащил "глупого" и "безумного" – в зависимости от того, кто говорил, эпитеты варьировались, - наследника в тёмную комнату и запирал его там. А Ричард одновременно утирал слёзы – слёзы, которых остро стыдился, - и смеялся. Он чувствовал себя победителем. Хотя бы и в мелочи.
Ему уже почти двадцать, а он уже почти потерян для общества. Идти по накатанному родителями пути он наотрез отказался. Ричард не хотел, чтобы они определяли и решали за него, он сбежал из дома с вывернутой и возмущённой душой, пылая гневом и отчаянной решимостью, сродни той, которую испытывает смертник – а для него продиктованный минутным порывом уход туда, в чуждую среду, о которой он ничего не знал и к выживанию в которой никогда не готовился, был чем-то вроде прыжка в кромешный мрак, когда не знаешь, что внизу – может быть, всего два метра высоты и стог сена, а, может быть, пропасть бездонная и ледяная. Ну, и пришёл впоследствии к выводу, что мир, таков, какой он есть, словно бы предназначен для того, чтобы ломать тех, кто не хочет проявлять покорность, кто не желает превращаться в одно из маленьких стабильных звеньев на его теле. Какого чёрта! Ричард скорее принимал воровство, чем превращение в одного из смирившихся обывателей. Они ведь не старались развиваться и ни к чему не стремились, кроме того, чтобы сохранять свой достаток и избегать всех и всяких потрясений.
"Ненавижу!" – думал про них Ричард по утрам. "Ненавижу!" – шептал в подушку – в тех не очень частых случаях, когда у него была подушка, - или в любой предмет, который использовал как таковую, перед тем, как отойти ко сну. И это было правдой. Ненависть. Он ненавидел так, что иногда становилось нечем дышать, в голове мутило и в глазах темнело. Сердце колотилось громко, отдаваясь в ушах тупым гулом, и быстро-быстро. Разумеется, от всего этого злость не становилась меньше.
И вот теперь, слушая этого мужчину, Ричард почему-то ощущает, что его разбирает смех. Смех нервный, с ноткой решительной гордости, странной гордости загнанного в угол, но не признающего себя побеждённым хищного зверя. Он не смеётся, но улыбается. Криво, очень жутко, улыбкой волчонка, чьих братьев и сестёр уже перерезали и который отстаивает последнее – собственную жизнь.
-Я не знаю, почему я здесь, сэр, - говорит он, однако, достаточно спокойно, даже беспечно, без бравады, скорее, с беспечным легкомыслием человека, которого уже ничем не удивишь и не испугаешь. Так ли это? Может быть, и нет. Но Ричард в это искренне верит. И слова – тоже правда. Он уже совсем не уверен, что его и правда привело сюда лишь намерение совершить кражу, и ничего больше, - Может быть, Вы правы и я безумен. Может быть, это плохо и жить таким, как я, нельзя. Я не знаю. Если Вы убьёте меня, никто не пожалеет, и я в том числе. Никто даже не знает, что я здесь. Так что… - и он пожимает плечами, разводит руками, вздыхает. Мол, "всё в Ваших руках, сэр, мне даже интересно, что Вы теперь сделаете".

Отредактировано Richard Blackwell (14.04.2013 23:02:04)

Что такое смерть? Пустота, небытие, бездонная пропасть без сочувствия и радости. Это поражение, но это и освобождение. Пожалуй, для Ричарда смерть значила бы окончательную возможность сказать "нет" всему этому миру, столь прогнившему и давно невменяемому в его глазах…
Но хотел ли он действительно умереть? Нет. Может быть, гордость тихо шептала ему, что такой ценой утверждать своё отрицание в чей бы то ни было адрес – слишком уж большая честь.
Он ведь уже стоял на грани смерти. Например, когда его пырнули ножом в драке – да как следует, и кровь удалось остановить лишь незадолго до того, как стало бы слишком поздно. Кстати, причина потасовки того совершенно точно не стоила, да вот только, когда они начали "разбираться", им уже стал важнее сам процесс, чем доказательство своей "правоты". Или когда его поймал владелец булочной и немного переусердствовал в "воспитании молокососа". Ричард же не мог знать, что того настолько сорвёт с тормозов, обычных-то побоев не особенно боялся… Тот даже в полицию не обратился, как грозился поначалу, испугался, что совсем прибил мальчишку, отволок в какой-то переулок и попытался представить Ричарда жертвой уличных хулиганов, может быть, таких же, как он сам, только сильнее и удачливее. Как он приходил в себя, молодой человек и вспоминать-то не хотел. Зато помнил, что булочную ту он потом поджёг. Ночью. И сбежал из города. А потом пришёл сюда. Как хорошо, что хозяйка трактира не спрашивала его о прошлом. Подмывало несколько раз, Ричард это подмечал, однако, так ни о чём и не поинтересовалась. Кажется, с пониманием отнеслась она к пожеланию юноши начать всё с чистого листа.
Да уж. Никогда уже его лист не будет чистым. Разве что кто-нибудь возьмёт на себя труд его сжечь.
«Он не убьёт меня. Что, неужто брезгует? Не хочет, не хочет, не хочет… Всё правильно, если уж совершаешь самоубийственный шаг – сам иди до конца, не перекладывай ответственность ни на кого…»
Он смотрит на Сокаро – на того, кто находится уже в самом конце того пути, на который сам Ричард только-только вступает. Страшно, когда сила и мощь сопутствуют безумию. Полно, страшно ли? Таково одно из самых привлекательных зрелищ на свете. В глазах парня проявляется искреннее и глубокое восхищение перед этим мужчиной. И эти обручи, огромные браслеты… Теперь он подумал, что они действительно являются отнюдь не простым украшением.
«Да. Это оружие… Но… Против кого?» - Ричард мог бы заподозрить в Сокаро маньяка, но, в его представлении, таковые должны вести себя иначе. Пока же сходство состояло лишь в смехе напрочь свихнувшегося существа.
Да и весь их разговор был таким. Напрочь свихнувшимся.
-Комедию, трагедию, драму, а, может быть, всё вместе, чёрт возьми, так сдохнуть лучше, чем однажды где-нибудь под забором или в канаве… - но он ощущает не обречённость, о, нет, а какую-то странную, дикую надежду на изменения. Нет ничего хуже монотонности серой каждодневной рутины, однообразия, постепенно убивающего способность думать. Ричард давно отучился надеяться – потому что это чувство подобно городскому дурачку, которого поносят на чём свет стоит, пинают и бьют, в которого плюют, но который всё равно верит в лучшее, и в людях, и в себе. Но зато Ричард, увы или к счастью, так не научился смиряться, - Но я не умирать пришёл, нет… - он хочет понять, можно ли использовать с пользой ту ненависть, что поглощает его изо дня в день, мешает засыпать, иногда отнимает дыхание, и он тогда начинает судорожно хватать воздух ртом, царапая ногтями собственную грудь, - Вы – не такой, как все остальные. Вы – настоящий… - дальше, иди дальше, под все твои наносные слои высокомерия, боли, отвращения к тем, кого Бог повелел звать ближними, - И я знаю, что должен был прийти… Либо благодаря Вам до меня дойдёт наконец смысл моего паршивого существования, либо я положу ему конец… - серьёзно закончил Ричард.
И в эту самую минуту из коридора раздался грохот. Точно такой же грохот донёсся снизу. И что-то огромное, чёрное, бесформенное пробивает пол, заставляя обломки разлететься во все стороны, вспучиваясь омерзительной громадиной.
-Госпожа Мария! – сообразив, что с той стороны, где находится комната трактирщицы, тоже слышен какой-то грохот, выкрикнул Ричард, впрочем, удержаться на ногах он не может и проваливается куда-то вниз, в хаос выстрелов, дыма и пыли.
Это было хуже, как если бы разверзлись и обрушились друг на друга земля и небеса. Он не понимал, что происходит вокруг и откуда взялись эти странные существа, очертания которых разглядеть никак не удавалось, но числом превосходившие два десятка. Наверно, превосходившие, воспалённое сознание Ричарда было бы готово поверить, даже если бы ему сказали, что их сотня.
(А ты, идиот, не понимал, что такое безумие… Теперь ты это ощутишь на своей шкуре – и сдохнешь, как собака…)
-НЕ ХОЧУ, НЕТ! – он кричит, перекрывая залпы орудий этих уродливых конструкций, как будто окруживших гостиницу со всех сторон и наводнивших её. Не спрятаться. Не скрыться. Здесь нужно лишь драться, пробиваясь наружу, на улицу… Но разве с такими можно бороться? Это же…
Они превосходят любые человеческие представления и похожи на выходцев из самых страшных историй, какие рассказывают шёпотом в темноте.
Ему не приходит в голову, что вся эта толпа могла заявиться за тем мужчиной, который остановился наверху. Или… Ещё кое за чем. За тем, что, как будто откликнувшись на его исступлённый зов, начинает светиться в углу, сначала тускло, но потом ярче и ярче, призывно пульсируя этим светлым сиянием. Но Ричард воспринимает это не как средство защиты, единственное, что может спасти его от демонов, а как возможность расквитаться за то, что они сделали с его пусть временным, но домом, и женщиной, которая так хорошо отнеслась к нему. Возможно, лучше чем кто бы то ни было когда-либо.
В другой момент он бы расхохотался или подумал бы, что подвинулся рассудком. Потому что светились перчатки. Обычные вроде бы перчатки, в которых он держал тряпку, мыл полы и натирал оконные стёкла. "Ты ведь знаешь, что надо делать, правда?" – одним своим видом, призывным, нетерпеливым, говорят ему они теперь.
-Конечно, - с лихорадочной, вожделеющей отмщения дрожью шепчет Ричард.
На его руках они стали ослепительно белыми, плотно облегли руки, как будто для них и только для них всегда предназначались, закрыв их до самых сгибов локтей, а на кончиках "пальцев" выросли настоящие когти, как будто специально предназначенные для того, чтобы потрошить тела – и тела не человеческие, но таких вот механических уродов.
Обзор закрывает алая пелена. Ричард более не контролирует себя, ничего не сознаёт. Им управляет, защищая себя и обладателя, эта необъяснимая, но могущественная сила. И его тело, каким-то чудом уцелевшее до этого момента, теперь-то уж точно не собирается давать себя в обиду. Когти терзают одну оболочку за другой. По всем нервам, по венам и артериям струится острое, жестокое наслаждение. Ах, в кои-то веки можно не сдерживаться и претворять в жизнь то, что прежде являлось лишь в самых смутных сновидениях-мечтах! И вперёд. Только вперёд. Неважно, что там будет.