- Истинно лишь то, что мы чувствуем. И неважно насколько наши ощущения отличаются от общепринятой нормы: они – единственно правильные. Если я знаю, что чувства индивидуума – лишь последствие моего вмешательства, для индивидуума это не должно иметь ровном счетом никакого значения. Потому что для него это – единственная правда, - перед глазами – темно-темно-темно, а под руками, сложенными на коленях в позе сосредоточенного смирения, жесткая ткань одежды. Он знает: одежда черная. Ему нравится на ощупь стоячий воротник и широкие, объемные складки. Он не видит смысла не одеваться так, как ему нравится, пусть только и наощупь, к тому же, он безошибочно чувствует: ему идет. Если мысленно – только мысленно, обязательно только мысленно – протянуть руку к сидящему напротив, можно ощутить мягко пульсирующий комок чужих чувств. Теплый, вздрагивающий в пальцах, как бьющееся сердце.

Реальность возвращается к Лиаму одним сильным толчком: он дышит быстро-быстро-быстро, и капельки пота, стекающие по лбу, ему совсем не нравятся. Лиам ненавидит кошмары: это не его привилегия видеть кошмары. Он не тот персонаж, которому должны сниться кошмары, в конце-то концов. На вторую секунду своего пробуждения, он уже толком и не помнит сна. Разве что голос заел в голове: холодный, спокойный, самодостаточный. Где он его слышал? Где? Где?
Он еще не может привыкнуть к своей новой кровати: широкой, у него никогда не было такой широкой кровати. Лиам раскидывается в позе морской звезды, пытаясь дотянуться сразу руками и ногами до краев, довольно вздыхает, сладко выгибаясь всем телом. В его комнате ощутимо пульсирует хорошее настроение: оно, как большой, ленивый пес с высунутым набок языком и горящими веселостью глазами. Оно топчется мягкими лапами по одеялу и виляет хвостом: «Вставай-вставай, у тебя много интересных дел». И Фитцджеральд встает: опирается на локти, вертит головой по сторонам, улыбаясь кому-то невидимому, пытается счесать пальцами челку набок.
Сегодня у Лиама в голове играет финская полька: он намурлыкивает простенький мотивчик себе под нос пока вертится перед зеркалом в своей свободной ночной рубашке, выплясывая босыми ногами на ковре. Фитцжеральду нравится ковер в комнате: он бежевый и волосатый. Он напоминает ему о волосах маленьких, хрупких, миленьких француженок, которых он иногда видел в гостях у человека, у которого служил в прошлой жизни. От них всегда пахло изыскано, а от него – булочной.
Ной не торопится одеваться, но и не тянет с этим: он уверен, что со всеми делами нужно поступать именно так. Не торопиться, но и не тянуть: дела любят внимательного подхода, пусть они и заключаются только в том, чтобы вдеть руки в рукава и проверить, что все застежки – застегнуты:
- Атата, было бы неловко, если бы я никогда не проверял таких вещей, - Лиам стоит сначала на левой ноге, высунув кончик языка, закинув руки за спину, пытаясь совладать с мудреным креплением своего плаща. Потом переступает на правую ногу, легонько подпрыгивая и взмахивая незавязаными шнурками сапога. – Если я – Ной, положены ли мне рабы? Не знаю, как в реальности, но я бы обязательно полагал каждому Ною – раба. Хотя бы какого-нибудь совсем захудаленького, но совершенно настоящего.
Когда у Лиама затекают руки, он все-таки отнимает их от крепления, грозит пальцем зеркальному себе и представляет, что он – капитан пиратского судна, приставляя ладонь козырьком к глазам и оглядывая комнату в поисках собственной трости: время навестить сестру. Лиам, как открыл глаза, так и понял: сегодня – время навестить сестру.
Выходя, Фитцджеральд резко оборачивается, чтобы проверить, не показывает ли отражение в зеркале рожи его спине, подозрительно прищуривается и хлопает дверью: хлоп.

Лиам слоняется по Ковчегу, пытаясь наткнуться на сестру: он пока не очень понял, как тут все устроено. Возможно, если Ной хочет пообщаться с Ноем, он как-нибудь особенно шевелит пальцами и оглушительно сопит, возможно – нет. Фитцджеральд не знает, поэтому просто, по-человечески слоняется по Ковчегу, пока не видит мягкий силуэт сестры.
- Сестра! – он всплескивает длинными рукавами и бежит догонять. – Сестра, скажи мне: положены ли Ноям рабы, и если нет, то как так жить?
Он смотрит совершенно серьезно, глаза в глаза, а потом разворачивается спиной, тыча пальцем в застежку:
- Ты не могла бы застегнуть? Это очень неудобно, я совершенно не могу дотянутьcя!

Цветы в его руках - как золотистые колокольчики: Возбуждение пытается принюхаться, чтобы выяснить, действительно ли они так сладко пахнут, как выглядят, и приглушенно чихает. То ли от пыльцы, то ли от слишком приторного запаха. Обиженно двигает кончиком носа – Ной умеет двигать кончиком носа. Впрочем, лучше бы он умел нормально обращаться с оружием, право слово – и тихо, вежливо шмыгает.
- Ты не рассказала мне про рабов, - моментально отказывается Лиам отвечать на чужие вопросы, улыбается и пачкает длинные рукава своего плаща в каплях воды. – Почему здесь растут цветы? Не понимаю. Не понимаю Ковчег.
Он жалуется сестре, но, скорее, в шутку, чем действительно всерьез. Со внезапной проворностью уходит от ее рук, не отдавая букет, вертясь, закрывая его спиной – хитрый. Возможно, он бы показал Беатриче язык, если бы не был твердо убежден в том, что с девушками надо сначала проговорить полчаса подряд, чтобы им можно было показывать языки.
- Мне снится темнота. Тебе снится темнота? Мне – снится, - Лиам говорит быстро. Не то, чтобы он мог забыть свою мысль, если заговорит медленнее: совсем нет, совсем нет. Просто ему кажется, что это немного подходит к моменту «я отобрал у незнакомой сестры ее букет». Беатриче говорит про застежку, и Фитцджеральд широко улыбается, польщенный: он легко проникается моментом, и, вслушиваясь в звуки легкого комплимента, он чувствует себя чуть более красивым, чем обычно.
Не то, чтобы Лиама особенно заботила своя красота: зато его очень заботит чужое внимание. Особенно, если оно исходит – от высокой, красивой сестры. Возбуждение думает, что, наверное, она очень много знает и многое видела. Он тут же решает, что все вопросы будет уместно задавать именно ей, как самой внушающей доверие: впрочем, с вопросами надо всегда быть осторожным. Никто не знаешь, когда случайно перегнешь палку с их количеством – скользкая тема.
«Это – очень скользкая тема,» - говорит он сам себе.
- Сестра, а, правда, что ты – самая старшая? – Лиам, по-прежнему прижимая букет к груди, обходит сестру вокруг, будто бы ища какие-нибудь доказательства в том, что она – самая старшая. Беатриче даже кажется ему немного младше его самого. Никаких признаков старшинства. – Я, кстати, Лиам. Ты знаешь, что я – Лиам? В любом случае, тебе сейчас остается только сделать хитрый вид и молча кивнуть: я тогда не пойму, знала ли ты это и раньше, или же узнала только сейчас. А я вот знаю, что ты – Беатриче.
Возбуждению хочется называть ее – Беато. Он понятия не имеет, чем ему не угодило полное имя или принятые в миру сокращения. Возможно, в этом есть что-то почти языческое: если ты дал кому-то имя, ведь правда, ты уже имеешь эфемерное влияние, разве нет? С другой стороны, опять же, это слишком невежливо: не проговорить даже и получаса, а уже навязываться со своим сомнительным вкусом на новые имена.
«Это слишком невежливо, Лиам. Но, с другой стороны, это так интересно: понравится ли ей такое имя или нет, что я почти не могу удержаться!» - иногда Возбуждению кажется, что он может выдержать все, кроме неудовлетворенного любопытства.